|
|
ДОРОГИЕ ДРУЗЬЯ, ФАНАТЫ СЕРЖА ГЕНСБУРА!!
Предлагаю вам три коротких отрывка моего перевода единственного прозаического произведения Сержа Генсбура "Евгений Соколов" 1980 года.
Перевод был напечатан в далеком 1996 году в армянско-еврейском вестнике "Ной". Я отредактировал перевод и предлагаю вам отрывок из него.
Полностью заказать роман Генсбура в моем переводе, а также мою книгу "Мой Генсбур" (жизнь Генсбура, дискография, афоризмы и т.д.) можно заказать, написав мне: e.pashanov@gmail.com или написав мне в личку в Facebook.
Как вы уже поняли, перевод "Евгения Соколова", выходящий в ноябре 2011 года в Ad Marginem, не является первым.
ИТАК:
Серж ГЕНСБУР / Serge GAINSBOURG
Евгений Соколов / Evguenie Sokolov
Параболическая сказка
Маска падает, человек остается, герой исчезает.
Пока я лежу на этой больничной койке, и над нею кружатся навозные мухи, ко мне приходят образы прожитой жизни, порою четкие, чаще смутные, out of focus, как говорят фотографы, передержанные или, напротив, слишком темные, кадр за кадром составляющие целый фильм, странный, смешной и жестокий одновременно, его лишь осталось воплотить на длинной целлулоидной ленте с продольной перфорацией и озвучить при помощи выхлопов кишечного газа.
И вот я опираюсь на свою шаткую память: ведь с самого нежного возраста меня тяготит мой врожденный дар, это воистину неизбывное несчастье, - безостановочный пердеж, когда мне, униженому и изворотливому, суждено всякий раз нетерпеливо ожидать удобного случая, чтобы сделать этот выдох без свидетелей и без чувства стыда, и чтобы никто из окружающих не смог обнаружить во мне этой ужасной аномалии. Я полагаю, что благодаря скрытой слабости моего анального сфинктера, воздух скверов и общественных уборных наполнялся водородом, углекислотой, азотом и метаном; когда-то я мог при малейшем желании остановить эти вредоносные испарения простым сокращением ректальной ампулы.
Сейчас, лежа на больничной кровати, в тоскливом ожидании третьей попытки электрокоагуляции, я гляжу на простынь, вздувающуюся от моих бурных и смрадных петард, которые я давно разучился сдерживать, и, весь опрысканный бесполезными дезодорантами, влачу жалкое тошнотворное существование.
Мои первые, еще младенческие, попукивания, похоже, ничуть не волновали кормилицу, женщину с пульмановскими грудями, которой я, время от времени, отсылал прямо в глаза несомое моим собственным ветром облачко талька, которым она припудривала мои ягодицы, после чего, попукивая, я продолжал лежать с тем же видом придурковато улыбающейся писклявой крысы.......
.........Я был уже виртуозен настолько, что мог, по выражению Делакруа, зафиксировать рабочего, падающего с крыши, в тот момент, когда он начинает падать; однажды, чтобы доказать себе свое мастерство, я принялся рисовать, одним касанием пера, тонкие швейные иглы с игольными ушками; особенно неистовый взрыв газа разбил стеклянный квадрат окна и заставил мою руку дрожать, как руку ребенка от удара током. Сперва я созерцал осколки стекол под ногами, затем, подняв глаза к рисунку, очарованный, замер. Моя рука сработала как сейсмограф.
При разборе, сверкающая красота эскиза казалась навеянной действием какого-нибудь возбуждающего препарата - эфедрина, ортедрина, макситона, коридрана, и походила на электроэнцефалографические кривые эпилептиков, кривые, чьи ритмические пароксизмы превосходно соответствовали особенно острым углам ломаной линии.
Возобновляя опыт, я положил китайское перо на вертикально расположенный лист бумаги в ожидании взрыва. Он оказался настолько внушительным, что кансоновский лист был прочерчен сантиметров на двадцать пять и даже порван в самом конце пути.
Я сопоставил эту линию с первой и вынужден был признать, что эффект моего опыта возбуждающе очевиден и поразителен. Он обеспечивал индивидуальность творчества, активно поощрял его и сулил бесконечность разнообразия. И это не было ни образом шизофренического бреда, выраженного хаотически и фрагментарно, ни отражением некоординированных чувств и восприятий, ибо рука моя не казалась полностью лишенной контроля, столь глубоко впитаны были мною основы школы рисования.
Итак, думал я во мраке ночи, безуспешно пытаясь заснуть, зловонные предвестники моей телесной смерти послужили проявлению всего самого светлого, живого и безнадежно иронического, томившегося в сокровенных глубинах моего духа, и после стольких лет, отданных чистому ремеслу, стольких дней, проведенных в изгнании зловония под сводами картинных галерей, откуда воспарял гений великих мастеров, эти крупные ломаные и кривые линии навсегда лишили меня самообладания.
На другой день я отбросил классический табурет и укрепил на вершине металлического треножника, с помощью гаек и английского ключа, велосипедное седло со спиральными пружинами, которые сообщали моему сиденью, посредством механической передачи, дополнительную широту движений и особенные колебательные свойства, а тридцатью днями позжде я стал создателем сорока газограмм, пронумерованных от ноля до тридцати девяти, в том числе пятнадцати оттененных сепией; я решил показать их Герхарту Штольфцеру, одному из самых значительных на сегодня торговцев картин, который тотчас подписал со мнойю контракт, умоляя не менять стиль ни на йоту, дескать, вы знаете, что такое Соколов... в наше американизированное время... и вот, в феврале 19... года появилась афиша, насколько правильно я ее прочитал: Галерея Zumsteeg - Hauptmann и Герхарт Штольфцер приглашают вас на вернисаж художника Евгения Соколова, который хоть и мало склонен выставляться, в настоящий момент, кажется, счел это необходимым.
Штольфцер представил его нескольким смазливым дамам, это глубоко раздразнило их собственные аналитические бредни, и, ловко развернувшись, он так хорошенько набздел им под нос, что зловоние, слегка подкрашенное запахом духов, весьма дополнило аромат их бокалов с шампанских......
...........За тот год Штольфцер продал сто одно мое творение: восемьдесят три рисунка и акварели из серии газограмм и восемнадцать картин, в том числе одну - в Детройтский Institute of Arts, две - в Moderna Museet в Стокгольме, одну - в Marlborough Fine Art в Лондоне, еще одну - в Art Museum Ateneum в Хельсинки и, наконец, триптих - в Staatsgalerie в Штутгарте. Тогда же он устроил мне выставки в Galleria Galatea в Турине, в брюссельском Crédit Communal de Belgique и в University Art Museum в Беркли.
У меня было множество мимолетных контактов с одним и с другим полом. Я не хотел ни к кому привязываться, отчасти из эгоизма, отчасти из боязни выдать свою тайну. Я завоевал себе репутацию непостоянного, развязного и циничного соблазнителя, я быстро уставал от общения с партнерами, хоть немного начинавшими ко мне привыкать или страдавшими содомической анафродизией, о Евгений, не потому ли я, негодяй, получал куда больше удовольствия от общения с call-girls и call-boys, которые сами старались мне угодить, не требуя к себе никакого внимания, эти маленькие толстушки и безусые юнцы, иногда я принимал их целыми группами, и бесчисленные пальцы их ласкающих рук быстро унимали мою похоть.
Пассивный же гомосексуальный опыт показался мне мало интересным, и через двадцать секунд после введения я разрядил свою пусковую реактивную установку решительно и бесповоротно.
В этот период ветреного дендизма у меня был шестисполовинолитровый бентли со стальным гаррисоновским кузовом в стиле ретро, его водил мой шофер, отгороженный от моих эманаций внутренним стеклом и не имевший доступа в заднюю часть салона.
Простой парень, этакая робкая и бесполая пташечка, он изредка прерывал молчание, чтобы поддержать мои туманные беседы об африканской магии и перевоплощениях.
Иногда я просил его остановиться возле парадного тамбура декадентского палаццо, куда я исчезал на всю ночь. Я блуждал по пустынным холлам, меча свои громы и молнии под коринфскими и ионическими сводами, или, сидя в баре, один за другим поглощал старые добрые коктейли: Lady of the Lake, Baltimore Egg Nogg, Too Too, Winnipeg Squash, Horse’s Neck, Tango Interval, White Capsule, Corpse Reviver и мой любимый Monna Vanna и Missa Duncan в маленьком стаканчике-фужере, куда осторожно, в два равных слоя, наливали Cherry Brandy и зеленый Curaçao, затем, шатаясь от алкоголя сахара, я прислонялся к стенке лифта, мутно-зеленым глазом скользя по цифрам этажей.
По контракту, я должен был ежемесячно отдавать Штольфцеру пятнадцать рисунков, акварелей и картин, которые он держал на чердаке с целью продажи, но однажды утром, пока я сидел перед третьим эскизом, в ожидании газов, с рукой на бумаге, пришедшее ко мне легкое волнение сменилось тоской: ни единого хамсина или аквилона не вылетело из-под меня. Всего лишь легкий ветерок, как сумеречный выдох, выпорхнувший из меня... но рука моя не сдвинулась ни на волосок. И на другой, и в последующие дни - одни лишь редкие сирокко, и, накануне платежа, я мог отдать моему торговцу каких-нибудь три наброска.
Я попросил отсрочку, которая пользы мне, увы, не принесла. Я решил строить свои газограммы, используя ловкость рук. Эта изнурительная работа отняла у меня целый день и полночи, но Штольфцер поглядел на них, покачал головой и, прежде, чем хлопнуть дверью, отметил, что это не стоит и пука кролика, - такая формулировка безнадежно развеселила меня до икоты, а затем я впал в глубокое отчаянье.............
Напишите мне: e.pashanov@gmail.com
|
